Пилот штрафной эскадрильи - Страница 71

— Расстегивай ремень, — сказал он летчице.

Да сначала оторопела, потом схватилась за кобуру:

— Сначала я тебя застрелю, а потом сама застрелюсь!

— Дура! Как есть дура! Слышишь, мотоциклы? Это немцы. Лезь на центроплан, ложись вплотную к фюзеляжу и пояс расстегни.

Женщина подчинилась: ситуация была критической, выбирать не приходилось.

Михаил подтянул ее поближе к передней кромке крыла и пристегнул поясом к растяжке. Попробовал пояс на прочность, сильно его дернув. Ремень был хороший — офицерский, прочный, из свиной кожи.

— Ты что удумал? — спросила ничего не понимающая женщина.

— Видела, как в Тушине, на парадах, парашютисты с У-2 прыгали?

— Так они на крыльях стояли, по одному с каждой стороны.

— А ты лежа полетишь, можно сказать — спальное место.

— Я боюсь! — В голосе женщины послышались панические нотки. — Пусть вот он ляжет. — Она показала на Василия.

— Он — мужик и весит значительно больше тебя. Нас же кренить будет. Сама бы подумала, а еще пилот!

Долго говорить было некогда.

Михаил уселся на сиденье, щелкнул привязным ремнем, а в голове мелькнуло: «А может, и не стоит пристегиваться? Случись чего — покидать самолет проще будет». И тут же устыдился своих мыслей: на четверых — два парашюта. Они-то с Василием выпрыгнут, а летчицы?

Нет уж. Он теперь отвечает за всех, и права на ошибку у него нет. Приземляться будут все. А если не повезет, значит, никто. Он мужчина, и ответственность за принятое решение лежит на нем.

Самолетик начал разбег. Черт! Темнота, и что впереди — совершенно не видно.

Натужно ревя моторами, У-2 поднялся в небо, и буквально через несколько минут под колесами промелькнули немецкие мотоциклисты. «Бомбу бы на них сбросить или из пулемета прочесать», — подумал Михаил.

Михаил начал набирать высоту, однако встающее над горизонтом солнце осветило самолет. Внизу еще темно, а они на виду. И температура масла в двигателе приближалась к критической отметке — 95 градусов, а держать мотор на таком нагреве долго нельзя. В двигатель залито касторовое масло, и при температуре немногим за 100 градусов оно вспыхнет.

Михаил немного убрал газ и снизился. Теперь другая беда: на пониженных оборотах начала падать скорость, а с ней и высота. Что за жизнь пошла? Даешь обороты — двигатель греется, пожаром грозит, сбросишь газ — скорость и высота падают. Да еще ручку управления в сторону тянет — сказывается несбалансированный вес на одной стороне и несимметричное обтекание воздухом. Самолетик-то весит всего 665 килограммов, для него пятьдесят килограммов — уже чувствительно, а летчица в комбинезоне наверняка на шестьдесят потянет.

Снизу к самолету потянулись трассирующие очереди. Михаил заложил левый вираж со снижением высоты — видимо, солнце дало блик на козырьке или винте.

Женщина на крыле от страха взвизгнула. Конечно, ей приходилось туго — в полуметре от головы сверкал винт, била сильная воздушная струя, в уши грохотал выхлопными газами двигатель. А тут еще Михаил виражи закладывает. Он и не хотел бы пируэтов в воздухе выписывать, а приходится. Лишь бы скорость не упала — тогда одно неосторожное движение рулями может привести к срыву в штопор. Вывести из него перегруженную машину с нарушенной центровкой трудно, а может быть, и невозможно. У-2 из штопора выходил легко — на «раз-два», но делал это в штатном режиме, без асимметричного перегруза.

Кое-как, то добавляя газ, то сбрасывая его, когда температура масла поднималась до критической, Михаил дотянул до аэродрома. Теперь бы еще на полосу попасть.

— Василий, быстро курс!

А штурман уже готов докладывать:

— Семь градусов вправо!

Медленно сбрасывая газ, Михаил планировал, находясь в страшном нервном напряжении. Если не дотянет до полосы, добавлять газ, исправляя ошибку, будет поздно — перетяжелен самолет, на второй круг не уйдет. Значит, садиться надо с первого захода, второй попытки может не получиться. Помогало еще то, что темнота рассеялась, стало хоть что-то видно.

Михаилу удалось посадить самолет — на основное шасси, потом уже опустил хвост. Получилось мягко, осторожно, даже бережно. Уже в конце пробега выключил зажигание и перекрыл бензокран. По инерции направил самолет ближе к санчасти.

На стоянках многие видели, что с самолетом что-то не так: на центроплане слева темнеет фигура, из задней кабины две головы торчат. К самолету рванули механики, техники, прибористы и отлетавшие пилоты, которые еще находились у своих самолетов. Из санчасти, почуяв неладное, выбежал фельдшер — не каждый день самолеты к ним подруливают.

Михаил выбрался из кабины на крыло, отстегнул на летчице ремень, которым она была пристегнута к растяжке.

— Вставай, прибыли. Багаж только не забудь, — пошутил он.

Но женщина обеими руками вцепилась в стойку тахометра, торчавшую из центроплана. Пересохшими губами она прошептала:

— Руки… помоги… отцепить.

Михаил по одному разжимал пальцы, онемевшие от мертвой хватки. Досталось ей. Конечно, страшно было: иной мужик на ее месте штаны бы обмочил.

Михаил помог ей слезть с центроплана, буквально стащив на землю за ноги. А с другой стороны самолета набежавший люд вытащил тело раненой летчицы. Уложив ее на носилки, они бегом кинулись в санчасть.

Только теперь почувствовав невероятную усталость, Михаил сбросил с себя телогрейку и без сил опустился на землю, прислонившись спиной к колесу шасси. Он тут же ощутил странный холод во всем теле и, когда стал ощупывать одежду, понял, в чем дело: гимнастерка под телогрейкой была насквозь мокрой от пота.